​Черный год России

Дневник Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям февраля 1917 года в Петрограде.

См. начало

12 марта. Воскресенье.

Утром пришла немка Вилли Ивановна весьма расстроенная. Рассказала, что на Стремянной, Николаевской и на Васильевском острове почти во всех домах на парадных и черных дверях квартир кем-то поставлены знаки синим, белым и черным — какие-то кресты и нули, и т.д. В особенности встревожили население эти знаки, так как эти знаки большей частью у квартир офицеров и евреев. Рассказала, что была на панихиде у члена Государственного Совета Дмитриева[1] — это был большой друг Коковцева. Умер воспалением легких. Жена его в отчаянии и говорит, что желала бы тоже скорее умереть, чтобы не видеть, что кругом творится. От Николая Алексеевича узнали, что приехал наш пен[зенский] губернатор Алекс[ей] Александр[ович] Евреинов[2]. Муж тотчас же пошел к нему, так как мы очень безпокоились о своих, не получая от них известий. Он нашел всю семью Евреиновых — девять человек у матери его, живущей на Фурштатской[3].

Первые сведения, дошедшие до Пензы, были 1 марта с вокзала, привез эту телеграмму о перемене правительства полицмейстер. Евреинов тотчас же призвал к себе различных пензенских деятелей (левых) и сказал, что он больше не губернатор. Комитет собрался в Думе, и он ходил туда. Так как Евреинов всегда ладил с левыми и не отличался строгостью, то его также выбрали в Комитет по управлению городом. Но, когда дошла весть, что отречение было в пользу Михаила Алек[сандровича], Евреинов опять должен был взять в руки свою прежнюю власть губернатора — и члены временного комитета этому не препятствовали. Начались митинги, произносились речи, но все что-то были растеряны. Затем последовала телеграмма об отречении Михаила Алекс[андровича] и о передаче власти председателю губерн[ской] Зем[ской] Управы князю Кугушеву[4]. В городе было неспокойно — солдаты и народ шли с музыкой с манифестацией. Освободили из тюрьмы каторжан и пустили их в город. Они ходили по улицам в кандалах, но грабежей пока еще не было. Солдаты убили начальника гарнизона Бёма[5] — прямо разорвали и затоптали на улице, а также коменданта железной станции. Из полковых командиров выбрали солдаты в начальники гарнизона Стемаховича. Полковник Репников, бывший на улице недалеко от места, где убит был Бём, был остановлен солдатами и отведен в сторону, чтобы не видеть убийство, и так как его солдаты любили, то ему ничего не сделали и даже качали.

Наталия Александровна Иванова с дочерьми и внуками в Ардатове (во втором ряду стоит предположительно гувернантка). Фото 1909 г.

Полиция вся переоделась, прислуга губернатора разбежалась, стражники тоже переоделись и разбежались по деревням. Новость о перемене правительства была совершенно неожиданна — никто ничего не ждал и не подозревал. На митингах стали говорить, что губернатора надо арестовать и даже убить и т.д. Тогда члены комитета пришли к губернатору и сказали, что ему лучше уехать, потому что против него есть злоба, что они ничего не могут сделать, город во власти солдат и черни. В комитет попало делегатами 100 человек солдат, а других только 15. С солдатами ничего сделать нельзя.

Отъезд губернатора устроили Герман, Титов и Бессонов. Они его отправили по Рязано-Ураль[ской] дороге на Ртищево. Из предосторожности сначала отвезли семью, а потом его одного, и заперли в купе, в маленьком, и какой-то офицер сел и охранял их купе. Комитет дал губернатору пропуск, где сказано было, что комитет пензенский дал «сей пропуск гражданину Евреинову с семьей на проезд и выезд из Пензы». В Ртищево они встретились с семьей Саратов[ского] губернатора Тверского[6], который сам остался арестованным в Саратове.

В Пензе устроена милиция из молодежи и при каждом два солдата. От 1 до 5 марта семья губернатора сидела внизу в канцелярии, и все их друзья их оставили — все приятели разбежались. Некоторые дамы приходили, те, что работали в лазарете в губер[наторском] доме. Одна из них, Путилова, оказалась ярой революционеркой и кричала: «Долой старый режим!» и т.д. Также самый лучший друг губернатора, член губерн[ской] Управы Мотовилов[7], ему изменил и боялся к нему ходить и даже лошадь свою не дал, чтобы отвезти багаж на станцию. На митингах Мотовилова называли «губернаторский прихлебатель». Директор Волж[ско-]Кам[ского] Банка Рузанов, напротив, принял в них большое участие и помогал им. Выбрал его комитет. В Кирсанове во время поездки губернатора в их купе вошли солдаты, они искали какого-то полковника — командира полка Нольде и, нашедши его в поезде, взяли и увели. В Петербурге Евреинов был в департаменте общих дел, и ему выдали свидетельство на проживание с семьей в Петрограде. Там и еще было несколько губернаторов. Им в департаменте сказали, что они хорошо сделали, что приехали в Петроград, и сказали, что их не считают уволенными, а временно отстраненными от должности, и что жалованье им оставлено пока и получать его будут.

Пока муж был у Евреинова, к нам пришел студент-репетитор. Он был чем-то удручен и на мой вопрос, что с ним, отвечал: «Приходится разочаровываться. Мы не жалея ни сил, ни жизни работали эти дни, стараясь помочь делу революции, я даже заболел. Год у меня занятий наверно пропал, а результаты не то, что мы ожидали. По-видимому, мы только переменили людей и помогли небольшой кучке взять власть и распоряжаться безотчетно. Опять началась переписка бумажная, и нигде толку не добьешься. Не знаем, где и кого что спрашивать, а самим без разрешения действовать не дозволяют. Мы переменили образованных людей на сомнительных. Уже в нескольких питательных пунктах обнаружились растраты. Не могут дать оправдательных документов. В одном месте истрачено 3000 р[ублей], и на вопрос: «Куда же вы деньги дели?» — ответили, что прокатались на лихачах, проели в ресторанах и накупили себе одежды и шуб. Теперь получается что-то хаотическое, комитеты рабочих и солдат идут против Временного правительства, и если соглашений не будет, то наступит анархия. Многие из моих товарищей оказались охранниками на жалованье, а между тем эти люди постоянно присутствовали на наших собраниях».

После обеда мы пошли к брату Саше, который приехал сегодня утром. Он был в Пензе и в Саранске, и очень рад, что благополучно приехал. Он рассказал нам, что выехал из Пензы 27 февр[аля] и, ничего не зная и не подозревая, поехал в Саранск. Везде все было благополучно и покойно. Не зная ни о чем, уехал к матери в Уду[8], и там по телефону узнали о происшедших переменах. В Саранске уже начались волнения, выбрали комитет, ходили манифестации. Любовь Ивановна телефонировала, что против Обухова[9], Королькова[10] и Теплякова[11] очень злобятся. Они остались в уезде единственными представителями прежнего дворянства, и конечно, их более всего ненавидели и хотели арестовать. Обуховы спрашивали по телефону брата, куда им деться, и хотели уехать в деревню, но брат им посоветовал ехать как можно дальше, а в деревню не соваться! Сам же он решил тоже уехать вместе с Петровичем[12] (тоже мой брат Олферьев, земский начальник). Петрович раньше его был в Саранске, где говорил тоже на митинге и даже был выбран в комитет, во главе которого стоял самый главный Саранский революционер Тютёнков[13], который был пойман в 1905 году и выслан куда-то. Наш Алек. Але. Панчулидзев также попал в комитет. Но, по словам Люб[ови] Ив[ановны], на Петровича тоже наговаривают.

Оба брата решили тоже ехать — один спасаться в Петроград, другой — разузнать, в чем дело и что делается в Саранске. Доехали хорошо, но в Саранске по улицам не поехали, а задами прошли в свою квартиру. Петрович уехал в город, а Саша, просидев в квартире и никому не показываясь, уехал на вокзал. На вокзале узнал, что решили в городе сделать новое земское собрание и устранить старых деятелей. В это время из Пензы пришла депеша о назначении комиссаром в Саранск Обухова, как председателя Управы. В городе стали говорить, что это не допустят и лучше убьют Обухова, что он скрывает сахар, муку и т.д. Эти слухи окончательно повлияли на отъезд Обухова и Любови Ив[ановны], которые в одно время с Сашей уехали в Петроград. На вокзале несколько человек из «интеллигентов» спрашивали брата Сашу, куда он едет от Земского Собрания — ведь он гласный, на что он отвечал, что едет в Ромоданово к предводителю Филатову[14], чтобы его привезти на собрание, и что завтра вернется в Саранск. Его никто не останавливал, и он благополучно уехал в Москву. С ним до Москвы уехала старая маркиза Альбицы[15], которая жила в Саранске у Лидочки[16]. Остались там только Лидочка с Марикой и Иночкой (с Лидочкой от волнений был обморок). Но в городе не было безпорядков и грабежей.

Слышал Саша, что в селе Мокшалей сожгли волостную и били старшину. Старшина спрашивал по телефону Петровича, своего земского начальника: что делать ему? На что Петрович ответил: «Делай что хочешь, я ничего не знаю». Приходил к Саше бывший столяр, купивший землю, и тоже спрашивал: «Как быть, неужели без Государя можно жить! Что-то неладное выходит». Саша только руками развел. Есть слух, что в Нижегородском уезде несколько сел волнуются и не хотят присягать новому правительству, говоря: «Государь нам землю даст и водку отнял, а что даст нам Керенский, у него у самого ничего нет». Саша говорил, что в Уде у нас покойно, мужики работают, хозяйство идет. Что дальше будет, Бог знает.

Мамаша страшно волнуется и все говорит о Государе, спрашивая, где он. Саша говорит, что она непреклонна и новому строю подчиниться не хочет. Сказала, что портрет Государя ни за что не снимет и не спрячет: «Как висел — так и будет висеть!» Сердилась на Петровича и говорила: «Как смел ты идти в революционный комитет и говорить там? Как смел идти против Государя и присяги?» Он отвечал: «Чтобы спасти свою и вашу голову». Но она стояла на своем и смириться не хотела. Саша говорил: «Ну точь-в-точь та барыня старуха, которая стоит перед Пугачевым на картине Репина». Мамаша ночи не спит и главным образом волнуется, где и что с Государем. Да еще о земле думает и боится, что отнимут. Нам тяжело, а ей еще больше — ей 83 года.

К брату пришел при нас офицер Егерского полка — поляк, граф Младковский. Он поступил в полк вольноопределяющимся, получил Георгия и чин штабс-капитана. Возмущался всем ужасно — главное, упадком дисциплины и страшной распущенностью солдат. Уверен в нашем поражении и говорит, что с таким распущенным войском немыслимо победить немцев. Рассказывал, как только что приехавши с фронта в отпуск, попал в эту ужасную свалку в дни революции. Он подвергся нападению толпы, которая требовала, чтобы он отдал оружие. Он не соглашался и отказывался. Из толпы стали рвать с него шинель и шашку. Он выхватил ее из ножен и плашмя ударил в толпу. Кому-то, говорил он, здорово попало — вся шашка оказалась в крови. На него накинулись и смяли — он упал. Вероятно, был бы убит, если б случайно мимо проходивший патруль его не спас. Солдаты, видевшие эту свалку, бросились, разогнали толпу и его увели. Он на другой же день уехал на фронт. Но через несколько дней опять возвратился. Говорит, что много солдат, узнавши, что тут творится, бежит с фронта. Слышал также, что под Ригой солдаты открыли фронт немцам умышленно, но дело это было быстро ликвидировано, а солдаты числом 5000 расстреляны по приговору солдат — Георг[иевских] кавалеров. Граф говорил, что служить уже невозможно и всякий порядочный офицер уйдет со службы.

Я возражала и говорила, что, напротив, всякий порядочный человек, любящий Россию, должен оставаться на своем месте, стараться действовать убеждением на солдат, чтобы довести до победного конца войну с Германией, а потом уже работать так, как ему совесть велит и убеждение — за монархию или за республику. Теперь спорить об этом нечего — надо спасать Россию и только об этом помышлять. Граф видел Государя в Ставке после отречения — он был бледен, но совершенно спокоен. Ушли мы от Саши довольно рано — засветло, боясь толпы рабочих, которые разгуливали по Царско-Сельскому проспекту[17].

Был еще разговор о желании рабочих похоронить жертв революции (убитых в эти дни) на Дворцовой площади и желании их снять и уничтожить Александровскую колонну, чтобы на ее месте сделать памятник павшим и убитым в революцию. Но, во-первых, эти убитые все уже давно похоронены своими родственниками, во-вторых, Временное правительство отлично распорядилось, говоря, что Дворцовая площадь для этого место неудобное, так как она перерыта трубами и канализацией. Нашли гораздо удобнее похоронить их или на Марсовом поле, или против Таврич[еского] Дворца. Конечно, лучше — а вопрос обошли умело! Да к тому же хотели устроить похороны гражданским образом, без священников и отпевания. Священники даже предлагали свои услуги, но им отказали. Но забыли спросить родных этих убитых, согласились бы они хоронить по-граждански, без церков[ного] отпевания своих близких.

13 марта. Понедельник.

Муж очень безпокоится, не получая из Пензы ответной телеграммы доктора Трофимова[18]. Решили идти в почтамт справиться, нет ли до востребования, но ничего не нашли и там. Вот уже пятый день нет никакого ответа на нашу депешу. Очень безпокоилась и я о судьбе Пензы и Наташи[19], но, к счастью, получила сегодня письмо от нее с описанием всего, что у них было, и о своем настроении. Старик Арапов[20], также как и мамаша, не смиряется и не хочет снимать ни вензелей с погон, ни придворного мундира Гофмейстера — говорит, пусть растерзает меня толпа, но мундира, пожалованного Государем, я не сниму. Из их конторы вынесли и спрятали портреты Государя и Наследника — было страшно и совестно смотреть. Народ молчит или с недоумением спрашивает: кто же у нас теперь Царь?

Государь под арестом после вынужденного отречения.

Наташа пишет, что давно уже ожидала дарование полной конституции, но об отречении никто не говорил и не думал. Все ошеломлены. Что-то скажут 150 миллионов русских, которых не спросили и без них распорядились заставить подписать отречение? По ее словам, пока все тихо, в Пензе также. Но на всякий случай она уложила все, что подороже, и приготовилась к бегству. Сегодня же получил Павлик письмо от Вавочки[21] из Москвы. Судя по тону письма, она в своей гимназии Алферовой мало что знала о происходящем в Москве в дни революции. Пишет, что жалко было, когда уносили портрет Государя и в особенности Наследника. Вместо них повесили портрет Александра II. Хорошо и это — все-таки для детей это лучше, нежели никого не оставить. Привыкли смотреть и уважать, и вдруг ничего — пустое место.

Пришла к нам сегодня Мариса Швецова с дочерью. Она давно у меня не была, да с октября месяца, кажется. Даже удивилась ее приходу. Но когда она стала говорить о возможности сдачи Петрограда немцам и о том страхе, который испытывает она при этой мысли, и что, по ее мнению, лучше уехать в провинцию — я поняла цель ее визита. Ей хочется уехать к нам в Пензу с детьми на это время. Но это не входит в наши интересы, у нас и так будет жить Катя с семьей и, вероятно, Нат. Дм. Рейссич. Я сказала ей, что в провинции гораздо опаснее, нежели здесь. В провинции мы все на виду и нас все знают, а здесь никто не знает, и это хорошо. Кажется, Мариса хочет все, что у ней есть дорогого и ценного, отправить в Москву.

Вечером муж был у Ник[олая] Алек[сеевича], а мы сидели дома. Узнали, что Кочубей остается в Уделах. Виделся Ник[олай] Алек[сеевич] с о.Лентовским[22], который говорил ему, что видел нашего виц[е]-губ[ернатора] Толстого перед его отъездом в Пензу. Отец Лентовский говорил Толстому, чтобы он не очень-то рассказывал о своей дружбе с Протопоповым[23]. Оказывается, Толстой приезжал сюда просить места губернатора у Протопопова, ничего не зная о произошедшем перевороте. Он даже был накануне ареста бывшего министра у его жены Ольги Павловны, которая его не приняла — Протопопов в это время скрывался у Бадмаева[24].

14 марта. Вторник.

Утром ходили с мужем по делам, завтракали у Альберта[25]. На улицах гораздо меньше людей, носящих красные значки. Жизнь входит в обычную колею, и уже не видно рабочих, разгуливающих по улицам. Пошла по Невскому обычная публика. Прямо странно — как скоро все успокоилось и все принялись за свои дела, точно и не было ничего. Как будто и не арестовали Государя. Купила первый номер журнала «День»[26] и, прочитавши его, а главное, увидя первую картинку, пришла в уныние. Меры люди не знают — совсем лакейская психология. Изображен Государь в порфире, стоящий перед штыками и говорящий слова отречения. Конечно, в карикатурном виде. Около него трон и на троне шапка Мономаха. Неприлично и недостойно! Смеются над собой, ведь три года назад только вся эта толпа стояла на коленях перед Дворцом и кричала «Ура!». Ведь не мог же Государь в эти три года другим стать. Теперь над ним глумятся — лучше бы молчали и щадили бы Его и всю Россию.

Пришел Павлик из Лицея. Им говорил речь инспектор Повержо, прося их вести себя очень корректно и не позволять себе никаких выходок относительно милиции. Он говорил, что от их поведения зависит в настоящее время судьба Лицея. Велел себя называть не Ваше Превосходительство, как прежде, а Господин Инспектор. Дядькам всем велено говорить Вы, и просил очень быть вежливыми с членами милиции, дежурящими ежедневно в Лицее. Но несмотря на все его просьбы, на молитве ученики в молитве «Спаси Господи люди Твоя» назвали по-прежнему: «Благословенному Государю» и т.д. К счастью, это прошло незаметно.

После обеда пришел брат Саша и Наташа Ковалькова. Разговор шел больше опять о Саранске. Есть слух, что там не все спокойно, и брат опять боится за мать и Петровича. Наташа рассказала, что видела и говорила с солдатами их полка (стрелки)[27] и что они недовольны и говорили: «Зря мы это сделали!» Но везде они сегодня одно, а завтра другое говорят. Они шли с Наташей по Литейной и видели массу солдат Павловцев — целый полк, все шли под звуки Марсельезы с красными бантами и красными знаменами. Брат говорит, что неприятно было видеть этих солдат с красными значками, идущих под звуки не нашего, чужого гимна. Лучше что-нибудь свое бы выдумали, а то все брать у чужих. Но что же делать, молчать теперь надо. Вечером был Коля Олферьев, обедали с ним у Альберта. Говорил, что сильно работают в министерстве по продовольствию, и пока никаких перемен там нет, кроме министра, конечно.

15 марта. Среда.

Утром рано пришел ко мне бывший гувернер Павлуши Королькова[28] — француз мсье Amiand. Я его с весны не видела — он ужасно постарел, совсем стал развалина. Конечно, сплетничал про министров бывших и рассказывал небылицы про Царскую Семью. Будто у Протопопова нашли письма Государыни к Вильгельму и т.д. Про Государя тоже говорил отвратительные вещи — попросила его помолчать. Теперь все, даже этот ничтожный болтун француз, и этот позволяет себе говорить гадости про нашего несчастного Государя. Лакеи обрадовались — господ нет, и спешат про них сплетничать и судачить.

После его ухода к нам приехал наш бывший Губернатор Ал[ексей] [Александрович] Евреинов. Он рассказал, как уехал из Пензы (что я уже описала ранее), и что теперь он находится со всей семьей у матери в тесной квартире. Хлопочет и просит Оболенского[29] (Дмитрия Алекс[андровича]) пристроить его в Красный Крест или еще куда-нибудь по обороне, так как боится, что его возьмут на военную службу. Ему 44 года, и он в чине прапорщика. Боится, что его возьмут куда-нибудь в обоз, и солдаты, конечно, глумиться будут над «бывшим губернатором». Просил мужа дать ему свидетельство, что он прошлого года был сильно болен (это правда!), и надеется, что, может быть, свидетельство это будет иметь силу и избавит его от службы. Муж обещал, только вряд ли что из этого выйдет — губернатора нарочно запрягут в самую тяжелую военную службу. Он получил письмо из Пензы, пишут, что пока там все тихо. Губернией правит Кугушев, помощником его Герман[30].

Наш бывший полицмейстер приехал также в Петроград. Его в Пензе любили, взяток он не брал, а потому и не скопил ничего. Из Пензы был отпущен с миром, без неприятностей, но зато и без денег. Продал экипаж и с 400 рублями и семьей приехал сюда. Толкался всюду и просил хотя бы на 25 руб. устроиться куда-нибудь, хоть в сторожа, — но ничего не допросился. Не знает, что будет делать. Его фамилия Генсиор[31], и его Евреинов выписал в Пензу из западной какой-то губернии.

По телефону брат Саша сообщил, что Марика писала из Саранска и что там по деревням плохо. Будто бы уже громили усадьбу Обухова Бориса в селе Воеводском, и что у Юрлова тоже был погром. Брата Петровича выставили из Комитета с угрозой чуть ли не убить и требуют, чтобы он с семьей выехал немедленно из Уды. Представляю себе ужас матери — должна на 84-м году жизни покинуть гнездо, где провела всю жизнь[32]. Надо думать, что как только уедут они из Уды — все сожгут. Мать не перенесет этого. Думаю целый день сегодня, что можно бы сделать, чтобы остановить это насилие. Завтра пойду к брату, прочитаю письмо сама.

Сегодня, идя с мужем по Невскому, видели, как шли стрелки — несколько рот с офицерами. Шли стройно, играла музыка Марсельезу и несли красные плакаты с надписями: «Да здравствует свободная Россия!» — «Воевать до победного конца!» — «Все работайте на войну!». О республике ничего на плакатах не было. Слава Богу, взялись за ум — надо победить, а потом уже устраивать республику или еще там что пожелают — все равно! Неприятно мне было смотреть на этих солдат и офицеров, так и хотелось крикнуть: «Изменники, присяге изменили!» Офицеров старых или, лучше, пожилых видно не было — все мальчики безусые. Верно, старые все под арестом сидят, если не убиты, как полковник Шестериков[33].

16 марта. Воскресенье.

Утром сидели дома. Белого хлеба нет — сидим на черном. Обедать поехали к брату Саше, а Павлик отправился прямо из Лицея к Церебровским. У Саши были очень встревожены письмом от Марики из Саранска. Пишет и умоляет отца сидеть в Петрограде. У них идет в городе полная анархия — во главе комитета стоят самые левые и вершат все по-своему. Брата Петровича с большим скандалом выставили из комитета как бывшего Земского начальника и требовали, чтобы он уехал с семьей из имения. Марика ездила к себе в Павловку и заезжала в Уду. Там жизнь пока идет по-старому, но мать ужасно волнуется — опять начались боли в глазу. Лидочка все время в нервном состоянии и торопит Марику ехать скорее в Царское. К обеду приехали Борис Ник[олаевич] Обухов и Любовь Ив[ановна]. Рассказывали, как пришлось им бежать из Саранска, почти ничего не взяв с собой. На него как на Председателя Управы больше всего злобились — все думали, что спрятал сахар. Искали у него в усадьбе склады сахара и пулеметы. Конечно, ничего не нашли — но много вещей украли. Счастье

(На этом фраза обрывается и далее несколько листов не заполнено.)

12 апреля. Среда.

Утром были в Министерстве Юстиции. Секретарь Сомов. Разговор с ним о Сергее[34]. Курьер, размахивающий руками. Встреча с Унковским — разговор с ним. Хвалился, что очень занят, 30 часов он работал в сутки? Смех офицера и дамы — разговор с тремя товарищами — искали провокатора. Сказали, что только Керенский может все сделать, а министр внутр[енних] дел ничего не стоит, «вот Николая как скоро свалили, а 23 года царствовал». Дама отвратительная из Москвы желала видеть Керенского — говорила, что его хорошая знакомая. Секретарь air affair — представлялся, что очень занят. Про Керенского говорит, что он и спит тут же, а не дома — так занят. Впечатление хаоса и безпорядка — ничего не добилась.

Цесаревич Алексей с сестрами под арестом в Царском Селе. 1917 г.

Потом пошла в Министерство внутренних дел. Видела Леонтьева[35], разговор с ним. Другое впечатление, все справки тотчас выдали. Секретарь знакомых Саши Давидов. Сказала, что у них лучше и порядок. Кажется, остались этим довольны. Курьеры сидят тут же, где секретарь, — на стульях. Тамбовский помещик — растерянный — по аграрным безпорядкам. Сказали, что надо к Урусову[36]. О безпорядках масса телеграмм. Леонтьев сказал, что нельзя арестовывать и что за это отвечать должны, а у Сомова наоборот — что исполнительный комитет все может безответственно делать. Послала телегр[амму] сроч[ную] Петровск[ому] комиссару о земле имения.

Павлик перешел без переэк[заменовки]. Приходил студент, говорил, что снять хотят Ленина и им недовольны. Был Анжело — сказал, что получены нехорошие известия из Черновки. Вечером была на Литейной, читали письмо управляющего — украли вино и спирт, дали мужики расписки. Про управляющ[его] Оболенского — унижен и оскорблен. Письмо от Нади[37] к Пасхе (приложить его). Страх Петрограда перед нашествием немцев — бегут все, у станций запружена улица. Если придут, то конец Царской Семье — не оставят никого. Причислили Уделы к министерству земле[делия], выселяют из квар[тиры] Ник[олая] Алек[сеевича], огорчены и все потеряны.

13 апреля. Четверг.

Утром по делам и покупкам, безпокоюсь о билетах. Была немка — прощалась, боится и едет в Крым. Уехала Запольская в Москву, Швецовы хотят к нам — отказываюсь — сами не знаем, где и как будем жить. Немка рассказывала об убийстве Вирена[38] в Кронштадте и о других зверствах солдат. Топили в прорубях офицеров. Это говорил матрос, участвов[авший] в этом, гость ее прислуги. Говорил с восхищением об жестокостях. Не признают Временное прав[ительство] все — от солдат[ских] депута[тов] до рабочих депутатов. Разговор с купцом у перчаточника. Перчаточник говорит, попы виноваты. Должны проповедовать, а они молчат. Всё читает Библию — говорит, что это лучше, а газет не читает — только раздражают. Купец жаловался на рабочих, у него магазин готового платья, — дерут ужасно, все просят прибавки, хочет закрывать магазин. Распродает старое, новое невозможно делать. Перчатки теперь чистят за 50 к[опеек] пару, хотят 1 р[убль]. Говорит: «Ну и не надо перчаток, без них можно». Разговор о земле и проекте Родичева[39]. Купец жаловался, что сильно берут с них налоги.

Вечером прощались с Чемберс[40]. Они тоже уезжают в Москву. Говорили о Сереже и его аресте — все возмущены. Ей передавала Толбузова, слышала от Неты Олферьевой[41], сестры Керенского. Он [Керенский] был в Царском — Государь очень осунулся, отек нездоровый на лице, ко всему относится безучастно. Любезен был с ним и благодарил за то, что все есть и ни в чем нужды они не имеют. Он очаровал Керенского — как вообще всех, кто его видел когда-либо. Она [Государыня] же, напротив, надменна и горда, свысока смотрела и молчала. Наследник мило бегал и с любопытством поглядывал на Керенского, косился на него.

Рассказ об офицере — кричали матросы «Смерть ему!», а он сказал — жив буду, верю в судьбу, стреляйте! — «Какой храбрый, пусть живет» — и оставили. Другой не послушался адмирала и уехал в Белое. Говорили вчера у Панчулид[зевых] об истории в Кронштадте с Переверзевым[42] — хотели его на штыки поднять и арестовали за то, что признал невиновными арест[ованных] офицеров.

Солдаты шли на фронт. Мое впечатление о публике и подъем.

14 апреля. Пятница.

Утром пошла к Керенскому. Масса разнородного народа, записана 83-й, а было 215 №№ [номеров]. Встретила и мадам Риман[43]. Переверзев называет его [Н.К. Риман] палач. Все бросают упреки, в тюрьме ему плохо — подушки взяли солдаты, ворвались — пищу не позволили носить. Свидания не разрешают. Она в отчаянии. Говорит, напрасно поехали в Финляндию спасаться, лучше в Сибирь надо было.

Председатель Временного правительства Александр Федорович Керенский.

Двое молоденьких адъютантов разбирали публику. В 1 час прием был. Первыми вызвали чинов судеб[ного] ведомства, а всю остальную публи[ку] в друг[ую] комнату. Я нахально назвалась служащей в Окруж[ном] Суде и принята была 12-й.

Керенский корректен и вежлив — встал, просил садиться — страшно бледен — зеленый, рука забинтована, лицо безцветное, вид и выражение печальные. Спросил о моем деле — сказала об аресте Сергея. Говорит, это скорее дело министра внутр[енних] дел. Сказала, что была, но толку нет, и что все говорят, что только он все может устроить. Улыбнулся, доволен остался — кажется, антагонизм в министерствах. Спросила, не брат ли Анны Фед[оровны]. «А вы ее знаете?» — «Да, мы в свойстве».

Разговор с адъютантом — дразнила его. Разговор со старухой — не хотела судейской назваться. Провокатор прибежал взволнованный. Заходила к Орловской — ужасаются порядками. Дома застала Павлика. Был у студента в комиссариате — говорит, накурено, был чад, народу масса — хаос полный. Исаак забегался. После обеда получила письмо из Пензы от мужа (прилагаю при сем). Описывает подробно все. Потом на траме к Панчулид[зевым]. Зашла на Моховую, 34 к Урусову — товарищу министра внутр[енних] дел по поводу леса в Круглом, Шемелкино — мужики рубят. Народу немного — все по аграрным безпорядкам. Принял — велел телеграмму послать комис[сару] Сарат[ова]. Спросила, что он может сделать. Уговорить и даже солдат послать, если есть надежные.

От него пошла на Литейн[ую]. Читала им письмо мужа. Бранились, кричали, проклинали, друг друга обвиняли и т.д. Письмо от Алеши[44] читала на 8 стр[аницах]. Рад и доволен переворотом. Обещал старикам устроить хорошую жизнь. После будет служить в земстве, если уцелеет земля, и вообще «родине, а не царю». Доволен очень и ожидал этого давно. Настя была у Шингарева[45] — принял хорошо, обещал дело ее о продаже леса железной дороге устроить. Послал телеграмму, спросил, кто ей приход[ится] Панчули[дзев]. Знал в Париже — сказала, сын. Говорит, что мы с ним большие друзья. Она очарована осталась им. Николай Алек[сеевич] говорит, что как устроится порядок, то все продаст — надоели ему все эти истории с имением и скандалы с мужиками.

От них пошла прощаться к Поливановым[46]. Тема разговоров тоже о событиях. В Симбирске вместо Головинского — Баратаев[47], уже успели переменить. В Акшуате мужики сняли землю по 3 р[убля] десятина. Пришел Коля [Поливанов] — у него родился сын Владимир. Обелиск в саду с латинской надписью велели мужики убрать. Одним словом, командуют всеми. Говорит, что удивляется, что 3 р[убля] дали: просто ничего бы не дали — было бы последовательнее. Рассказ об Ушакове Самарском. У него 30000 десятин против Самары. Мужики все отобрали — скот, инвентарь, и сеют, а с него обложили по 3 р[убля] с десятины штрафа. Ездил к Шингареву — тот только руками развел: «Что я могу сделать?» — «Телеграмму комиссару!» — «Да я уже у него был — послал к вам». Так ничего и не добился. Добрые люди научили, послали к Чхеидзе[48] — тот помог, послал телеграмму Совету рабочих и делегата. Усмирил мужиков, и Ушаков сам работает в имении. Наумов[49] с семьей не едет к себе в Самару, смотрит на все с отчаянием, говорит — развал России, и жить летом будет в своей подмосковной. Коля тоже боится ехать в Акшуат, а Мар[ия] Ник[олаевна] едет, говорит, на Бога надеюсь, поеду, имение не брошу.

Рассказали о Бьюкенене[50], посланнике Англии. Поехал в Совет рабочих и сказал: «Вы теперь правите Россией, Временному прав[ительству] мешаете, ну так в такой-то срок устройте порядок — уничтожьте анархию, заставьте работать на заводах и верните дезертиров. Дается Англией вам на устройство срок, иначе мы сами начнем вас успокаивать». Толпа стала кричать, обступили его с яростью и даже стали толкать его. Тогда он хладнокровно вынул часы и сказал: «Я сказал в своем министерстве, что в четыре часа буду на заседании там, и если не буду, то я или убит, или арестован вами. Дано распоряжение, что если я не явлюсь в четыре часа, то в пять объявлена будет Англией война России. Десант идет уже в Архангельск, а японцы во Владивосток». Толпа отступила и моментально утихла. Он уехал свободно. Франция также грозит своим вмешательством. Надо что-нибудь делать — сами не успокоимся.

Урусов сказал, что начались аграрные безпорядки после того, как он узнал, что Ленин послал депутатов от себя по деревням с пропагандой. Коля говорит: несчастье иметь землю, все надо продавать скорее евреям, которые теперь все покупают и устраивают панику, чтобы дешевле получить. Есть слух о переводе Государя в Петроград. Боятся бегства. Шингарев сказал Насте, что он с трудом добился постановления о засеве полей — с большой борьбой с рабочими депутатами.

Милуша уехала в Юрьевку[51] — за билеты дала комиссию, чтобы достать, 25 руб[лей]. Там что-то неблагополучно — мужики требуют удаления ее соопекуна Тимирязева. Мар[ия] Никол[аевна], видя слезы дочери при этом известии, хотела тоже к Чхеидзе ехать, просить заступиться. Кажется, он один теперь может что-нибудь устроить — другие ничего.

От посещения министров получила впечатление какой-то растерянности и неуверенности. Смотрят на вас вопросительно, отвечают неопределенно, отделываются пустыми фразами и восклицаниями. Точно они все не настоящие министры — власть имущие. Из всех более самоуверенно говорил Керенский. У Поливан[овых] слышала рассказ еще об одном зверстве в Кронштадте (там теперь новая отдельная кронштадт[ская] республика — матросы никого не слушают и не признают). Так они одного начальника — командира судна боевого, который требовал особенную чистоту уборки корабля и был о[чень] строг, они его подвели к проруби, перевязали веревками и на несколько минут спустили в воду. Потом вытащили и спрашивают: «Что, чисто там?» — потом опять спустили и делали это до тех пор, пока он не обледенел весь — тогда уж совсем под лед спустили без веревок. Звери, а не люди.

Павлик сегодня был в Лицее — за книгами и работами на лето пошел. Но ему Нератов сказал, что ничего еще не знает, что задано на лето, чтобы приходил завтра. Там, видимо, тоже хаос полный. Паника в городе — страх перед нашествием немцев все усиливается. Боюсь, не достану билетов, а ехать надо скорее по домам. В это время смутное и тяжелое лучше всем быть вместе и ближе друг к другу. У Полив[ановых] узнала, что Беляков[52] — председ[атель] губ[ернской] Симб[ирской] Управы — скрывается в Москве. В губернии дело о продовольствии так запутано, что отсюда из Петрограда выписывают опытных бухгалтеров, чтобы разобраться.

15 апреля. Суббота.

Сегодня рождение Наташи Ковальковой. Утром взяла билеты на 19-у в среду до Оброчного[53]. В два пошла на шеколад к Саше. По дороге вдоль Садовой пошла по Невскому процессия девочек и мальчиков со знаменами и плакатами. Это дети с фабрик, работающих там. В траме возмущались, зачем дети ходят — лучше бы учились. Протестовала относительно этого хождения сестра милосердия и еще какой-то вроде старого приказщика — надо учиться, уже все перевернули и хватит ходить и петь — все равно даром кормить не будут, а грабить начнут, то на всех больше 3 р[ублей] не достанется и т.д. Какой-то прапорщ[ик] заступался. Это, говорит, протест детей против непосильной работы. Сестра милосердия едет в Новорос[сию] в станицу, бранила ужасно Петроград. Жених у нее, казак в станице, — говорила, что землю казаки ни за что не отдадут.

Обедали у Саши, все время говорили о предстоящих событиях. Говорят, что 23-го будет опять какая-то забастовка — верно, солдаты с рабочими схватятся и драка будет. Опять в воздухе чувствуется что-то неладное, все что-то опять озлоблены, недовольны — везде слышится, что старый режим был плох, а новый еще хуже. Свободы нет никому.

Коля [брат] рассказывал о том, как вчера явились к нему солдаты с капитаном во главе и требовали, чтобы им дали два вагона постного масла. Он сказал, что им должно все выдать интенданство, а не его отдел. Но солдаты были очень возбуждены, а капитан делал ему знаки предупреждения. Тогда Коля написал ордер и велел выдать им масло, хотя не имел на это права, но что делать — не на штыки же лезть. Сказал об этом Шингареву — тот только посмеялся: что же делать — ничего не поделаешь, уступаешь силе! Еще подробно рассказал о истории с Переверзевым — прокурором в Кронштадте (вчера ее слышала), а он еще прибавил подробности. Из Симбирска есть известие, что арестован Воейков[54], что полный хаос в деле продовольствия, ничего не разберут. Наши Панчулидзевы начинают продавать вещи.

16 апреля. Воскресенье.

Сидела дома все утро. Павлик пошел играть в футбол в Лицей, пришел к пяти часам. Звонила Наташа Ковальк[ова] в телефон — Саша заболел. Опухли железы и рвало — не выносит, верно, организм йод, который он начал принимать. Вечером пошли прощаться к Швецовым. У них была графиня Литке[55], приятельница их и моей Наташи по Смольному. Она начальница какого-то приюта слепых женщин. Рассказывала, что ее слепые тоже волнуются и требуют нового управления и отдачи в их руки все распоряжение приютом.

Таня [Швецова] грустна и печальна — ее ухаживатель Нарышкин женился на Тимашевой[56]. Она им увлекалась, и его женитьба для нее и вообще для семьи большое разочарование и гибель надежды на устройство Тани. Потом пришла belle-soeur Марисы — Швецова — совсем похоронная дама, скучна и печальна, смотреть на нее тошно.

Когда я ехала в траме к Швецовым, был маленький смешной эпизод. Народу было много, по обыкновению все толпились при входе в вагон и не хотели проходить вперед. За мной стоял какой-то господин с видом педагога — в очках и с книгами в руках. Он просил всех подвинуться вперед и, не достигнув исполнения своей просьбы, сказал: «Вот люди, которые не желают соблюдать порядка, это про них Гоголь написал: для них закон не писан!» — На эти слова сидящая какая-то горничная или кухарка отозвалась возгласом: «Нынче все равны!» — «Да, конечно, равны и поэтому должны быть все вежливы, — отвечал педагог. — Впрочем, равенство не всегда полное бывает — вот вы и не слышали и не знаете ничего про Гоголя, а я его хорошо изучил, — вот и нет между мной и вами равенства. Я образован, а вы нет». Ответа на это не последовало.

Засиделась у Швецовых долго. Между прочим, M-me Швецова (belle-soeur) сказала, что юнкера, кончающие этот год школы, все сговорились не поступать в полки: Измайловский, Волынский, Московский и Гренадерский — на том основании, что солдаты ведут себя невозможно. По ее словам, они все еще не могут успокоиться — требуют, чтобы убавили офицерам жалованье, выселяют их из квартир, лишают всего и т.д. Говорит, что солдат в Измайловском полку возмущает их священник и натравливает на эти безпорядки. Мариса отправила мать в Москву и собирается ехать с детьми в Харьков к Голицыным. Говорит, что настроение в Петрограде нехорошее — немцы не придут, но матросы в Кронштадте ведут пропаганду грабежа и, кажется, намерены взрывать форты. Тогда и Петроград не уцелеет. Слышала, что объявлена будет скоро эвакуация Петрограда, Пскова, Ревеля и других городов. Хорошо, что мы взяли билеты и, может быть, выберемся отсюда до всех ужасов. А может быть, все это выдумки и вздор. Хорошо было бы уехать куда-нибудь подальше — в Пермь, Вологду, Вятку, а то в Пензе тоже небезопасно — много солдат и рабочих.

От Швецовой ушла поздно, в двенадцать. Трамваи шли последние по Невскому — я доехала до Садовой и пошла домой пешком. Перед Русско-Азиатским банком стояла большая толпа — я подошла, думая, что случилось какое-нибудь несчастие, и спросила: «А что тут произошло?» На это последовал ответ от господина в круглой мягкой шляпе, вид рабочего интеллигента: «Это собрались люди, чтобы мнениями поделиться». Это интересно, подумала я, и стала прислушиваться. Толпа состояла большей частью из молодых рабочих, солдат, курсисток. Пожилых было тоже несколько человек. Еврейский выговор в речах слышался отчетливо и ясно. В толпе было несколько центров, и почти везде говорили евреи — акцент их выдавал. В одном центре несколько человек спорили с евреем, доказывая ему, что Временное правительство отказалось от аннексий и что если Франция отберет Эльзас и Лотарингию, это не будет аннексией. Еврей это опровергал, говоря, что Временное правительство не отказывалось от аннексий, что нигде это не напечатано. Какая-то девица в шапочке его поддерживала, неистово крича и махая руками.

В другом центре собралось несколько солдат, споривших со штатским в мягкой шляпе. Я слышала конец спора, и небольшой молодой солдат с весьма симпатичным лицом говорил штатскому: «Зачем вы хотите натравливать нас на офицеров? Мы с ними теперь сошлись как товарищи, наши отношения наладились — мы не можем быть без офицеров, тогда пропадем. В нашем полку ни одного убийства не было — только двоих арестовали, а были офицеры очень злобные, которые за малейший непорядок в одежде били по мордам. Вы нас хотите натравить на офицеров, думаете, что мы, солдаты, совсем дураки и не понимаем ничего, а мы не хотим анархии и Ленина слушать не будем. Я приехал из провинции, у нас в полку все сошлись с офицерами, а здесь черт знает что творится. Гарнизон Петербурга весь анархисты. Ведь революцию сделал не гарнизон — это небольшая кучка людей, — а вся армия. Если бы армия не захотела переворота, то гарнизон ничего не мог бы сделать». Говорил солдат хорошо и с большим чувством.

В третьей группе какой-то вроде морячка по фуражке, но в пальто, говорил, что революция произошла от Распутина, не будь его, еще долго бы не было переворота. Распутин совсем уничтожил престиж власти, а война помогла обновлению России.

Немного дальше стояла большая группа, которая слушала нескольких говоривших и споривших о Ленине. Одни были против него, другие защищали. Говорили, что его не надо арестовывать и что напрасно это хотят сделать. Этим только дразнить рабочих — его слушают, но почти никто с ним не согласен, а если арестуют, то все большевики встанут за него и тогда несдобровать буржуям и Временному правительству. Хотя Керенский и не буржуй, но и ему несдобровать. Другие говорили, что Ленин прислан немцами, что он провокатор и желает анархии. Тогда придет к нам немец, и конец свободе — опять будет царь. Почему, кричал один, сегодня Ленин не приехал в Манеж на митинг — его просили об этом, народ хотел спросить у него отчета и ясного положения его программы, а он не приехал. Почему? — с озлоблением кричал субъект мрачного вида. Курсистка с азартом отвечала: «Не приехал, потому что устал и переутомился». — «А, устал! — кричал мрачный человек. — А не устал, когда целый день с балкона кричит — там целый день стоит и слушает толпа. Он боится людей, которые могут с ним спорить, а с невеждами говорит целый день, они не понимают весь смысл его слов. Зачем мы хотим судить Сухомлинова, Протопопова и Штюрмера — они тоже, как Ленин, хотели сепаратного мира — их будем судить, а он может говорить. Не бывать миру без победы». В другом центре, наоборот, были за Ленина и говорили, что это темные силы возбуждают против Ленина, чтобы пошли опять всякие эксцессы, которые на руку контрреволюции.

Я слушала довольно долго, переходя от одной группы к другой. Разговоры шли все на эти же темы. Немного боялась, что на меня будут косо смотреть и опасаться — ведь я ни по возрасту, ни по одежде не похожу на социал-революционерку, но никто не обращал на меня внимания и вид мой их не смущал. Наслушавшись, взяла извощика и поехала домой. Спрашиваю его дорогой: «Что это они говорят?» — «А пес их знает!» — невозмутимо отвечал возница. В воротах нашего дома я остановилась и спросила дворника: «А народ-то опять что-то баламутится!» — «Да, что-то опять затевают, и чего им надо? Всего достигли, Царя нет, землю отобрали уж везде на ять, солдатам свобода дана — не знаю, чего еще хотят?» Думаю, что теперь идет дележ за Ленина. Один рабочий говорил, что уже начали арестовывать некоторых из них. Не знаю, правда ли? Опять старый режим идет.

(Далее пустые страницы.)

(Далее записи карандашом и на другой бумаге.)

19 апреля. Среда.

Утром убирала вещи и укладывала багаж. Уехали в пять часов на поезд в Оброчное. Давка на вокзале, украли у кого-то чемодан. Носильщики с меня взяли 20 р[ублей]. Должна была
отдать. Перепутали багаж. Ехали просторно. Разговор с каким-то интеллигентом, ел он безобразно колбасу. Солдат не пускали к нам. Хвалился, что сидел где-то в Сибири. Про помещиков, что продавали крестьян, что землю даром возьмут и т.п. Радовался, что Времен[ному] правит[ельству] не доверяют. Настроение в Петрограде полно электричества, опять все недовольны, грубы и злы. Надо ждать вспышки.

20 апреля. Четверг.

В Москве. Говорил Пав[лик] с Вавоч[кой] по телефону. Ехали хорошо — солдаты были только в коридоре. Какие-то все чуваши и черемисы, грязные и ободранные, лица зверские — грубы и невежливы. Ночь спали хорошо. Только были два офицера, молодые, жаловались, что нельзя служить с солдатами. Просили воды горячей у проводника — говорит, теперь ничего не достать по нынешним порядкам.

21 апреля. Пятница.

Доехали хорошо до Оброчного утром. Только еле-еле пробрались к выходу через солдат. Багаж не дошел и все перепутали с квитанциями. Застали всех в доме — и Гога[57] с товарищами. Надя рассказала, как была у Сергея в Ардатове. Боялись толпы и не могли оставить при полиции — перевели в тюрьму. Прокурор запросил об обвинении — сказал, что не может держать долго без повода в тюрьме. Если освободить — решили ночью увезти верхом переодетым, а то разорвут. Козел отпущения — все валят на Сергея. Теперь там нет провианта, и все валят на него. Надежда Васильевна горюет о Гоге, нигде не кончил, идет в Дагестанский полк — из Пажеского уходит, не хочет быть Садовым прапорщиком (глупо — не все ли равно).

На этом Дневник обрывается.

Рукопись передал редакции Алексей Михайлович Олферьев (г. Москва) — правнук автора Дневника Н.А. Ивановой. Мы благодарим А.М. Олферьева за то, что предоставил нашей редакции это уникальное историческое свидетельство.

К биографии автора Дневника Н.А. Ивановой.

Николай Алексеевич Панчулидзев (06.12.1856 — 28.06.1921). Полковник Лейб-Гвардии Гусарского ЕИВ полка. Камергер. Пензенский уездный предводитель дворянства. Действительный статский советник. Служил по Удельному ведомству. Орден святого Владимира III ст. и святой Анны I ст. Владелец рысистого конного завода. Женат на Анастасии Михайловне Кирьяковой (10.11.1862), которая была расстреляна большевиками в октябре 1921 г. Она была дочь полтавского и херсонского помещика Михаила Михайловича и Анастасии Яковлевны, урожденной Марченко, которая была известной духовной писательницей. С 1911 г. жили в Санкт-Петербурге.

Алексей Николаевич Панчулидзев (04.04.1884 — 09.02.1964). Полковник в отставке. После полученных ранений во время Великой войны был назначен исполняющим обязанности помощника военного агента при Императорском Посольстве в Париже, в чине ротмистра Лейб-Гвардии Уланского ЕИВ полка, адъютант Представителя Государя Императора при Главной квартире Французской Армии в 1915-1917 гг. Кавалер Георгиевского оружия, Владимира IV ст. с мечом и бантом, Анны IV ст. «За храб-рость», Почетного Легиона. В феврале 1918 г. эмигрировал во Францию, стал священником, последнее место службы — храм в Покровском монастыре в Бюсси-он-От, где и похоронен.

Наталия Владимировна Панчулидзева, дочь Н.А. Ивановой (27.07(09.08).1874 — 01.09.1976 н.с.). Родилась в Пензе. Окончила Смольный институт благородных девиц. Замужем первым браком (27.04.1897) за Андреем Андреевичем Оппелем (1871 — 1956), окончившим Петровскую Академию, старшим братом известного хирурга В.А. Оппеля. Вторым браком (1912) — за кавалергардом и Мокшанским предводителем дворянства Николаем Александровичем Араповым (10.01.1871 — 18(23?).09.1918), расстрелянным в сентябре 1918 г. в Пензе во время Красного террора, проводимого лично председателем Пензенского губкома Евгенией Бош. Наталия Владимировна в советское время неоднократно подвергалась арестам; работала медсестрой в Хореографическом училище при ГАБТ СССР, имела правительственные награды. После смерти сестры большое участие принимала в воспитании ее внуков и правнуков.

До конца жизни Наталия Владимировна сохраняла острый ум, следила за новинками литературы и искусства, за событиями в мире.

Надежда Владимировна Панчулидзева, дочь Н.А. Ивановой (10 (23).09.1877 — 18.06.1949). Родилась в с. Саполга Петровского уезда Саратовской губернии. Окончила гимназию, прекрасная пианистка-любительница. Замужем за флотским офицером (капитан 2 ранга в отставке) Сергеем Павловичем Горсткиным (18.12.1877 — 21.05.1930), который в чине лейтенанта флота участвовал в Русско-Японской войне в составе экипажа крейсера «Громобой». Награжден орденом Св. Владимира IV ст. После войны вышел в запас, был предводителем дворянства в Ардатове, участвовал в Белом движении, эмигрировал из Крыма с войсками Врангеля, умер в г. Рабат, Марокко. Надежда Владимировна вместе с мужем организовала спиртовое производство в своем имении (хутор Левино, ныне поселок Надеждинский Нижегородской обл.), который работал как крахмальный завод до 2008 г., сохранив название «Надеждинский». Не сумев эмигрировать в 1920-е годы через южную границу, переехала в Москву, где и жила с семьей дочери.

Надежда Владимировна была человеком большой души, центром притяжения родственников и знакомых. Как и ее сестра, не терялась в трудных ситуациях, обладая качествами делового человека.

Павел Сергеевич Горсткин, внук Н.А. Ивановой (28.12.1900 — 10.01.1969). Учился в Царскосельском лицее. В годы революции скрывался под фамилией Игошин. После ареста в Пензе в 1922 году бежал в Финляндию, затем во Францию, где получил образование мелиоратора. С середины 1930-х годов жил в Марокко вместе с отцом. Работал в министерстве сельского хозяйства этого королевства. В 1966 году женился на Наталии Сергеевне Герингер, урожденной Олферьевой (30.10.1917 — 19.10.1998), которая в первом браке была замужем за Николаем Федоровичем Герингером, скончавшимся от ран в 1941 г. Лишь незадолго до смерти своей сестры был допущен в СССР. Мечтал вернуться на Родину. Похоронен в Рабате.

---

[1] Дмитриев Михаил Дмитриевич (1846 — 1917), д.т.с., начинал службу в системе Государственного контроля, с 1892 года — в Министерстве финансов, с 1895 года возглавлял Департамент государственного казначейства, с 1902 года — товарищ министра, с 1905 года — член Государственного Совета и член Комитета финансов, входил в Попечительские советы комитетов по призрению сирот.

[2] Евреинов Алексей Александрович (1873 — 1928), потомок Матвея Григорьевича Евреинова, д.с.с., камергер, вице-губернатор Эстляндии (1910 — 1914), последний перед революцией Пензенский губернатор (1914 — 1917). Женат на Ольге Осиповне Доливо-Добровольской (1875 — 1948), от которой имел шестерых детей. После Октябрьского переворота эмигрировал во Францию.

[3] Евреинова Лидия Леонидовна, урожденная Горяинова, была замужем за генерал-лейтенантом Александром Александровичем Евреиновым.

[4] Кугушев Леонид Николаевич (1865 —?), князь, окончил ИМТУ, председатель Пензенской губернской земской управы (1908 — 1917), первый Пензенский губкомиссар Временного правительства.

[5] Бём Михаил Антонович (1858 — 1917), генерал-майор, начинал службу в ЛГ Преображенском полку, участник Китайской и Русско-японских войн, среди наград имел Золотое оружие «За храбрость», с 1916 года — командир 38-й пехотной дивизии. Пытаясь приостановить безпорядки в подчиненных ему войсках во время мартовской манифестации, был убит солдатами на Соборной площади Пензы.

[6] Тверской Сергей Дмитриевич (1874 — 1942), ст.с., окончил Училище Правоведения, служил по Министерству Юстиции (товарищ прокурора и прокурор ряда окружных судов), с 1915 года назначен Саратовским губернатором. Женат на Наталии Николаевне Родзевич (1877 — 1960) и имел двух дочерей. В марте 1917 года арестован и препровожден в Петроград, где был освобожден. Активный участник Белого движения, губернатор Воронежа, организовывал эвакуацию из Новороссийска в 1920 году, начальник Гражданского управления в Правительстве Юга России. С конца 1920-х годов жил во Франции.

[7] Вероятно, Мотовилов Николай Александрович (1864 — 1920), пензенский помещик и конезаводчик, активный общественный деятель, в молодости увлекался марксизмом.

[8] Село Уда-Введенское, в котором находилось поместье Олферьевых, дом был сожжен пьяными Атемарскими крестьянами 21 ноября 1917 года, на престольный праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы.

[9] Вероятно, Обухов Борис Николаевич, председатель Саранской земской управы, по прозвищу «Черномор», организатор телефонной сети в Саранском уезде.

[10] Корольков Александр Александрович, земский начальник 5 участка Саранского уезда, родной брат автора.

[11] Тепляков Григорий Петрович, саранский помещик, близкий друг Олферьевых.

[12] Олферьев Александр Петрович (1867 — 1951), в семье его звали «Петрович», чтобы отличать от сводного брата Александра (Саши) Королькова, брат автора, подполковник в отставке, земский начальник Саранского уезда, владелец поместья в с. Уда-Введенское. Женат на Маргарите Альбертовне Кавос (1880 — 1962). После революции сменил много профессий, подвергался репрессиям (5 раз), автор «Воспоминаний» (Пенза, 2015).

[13] Тутёнков Николай Иванович (1883 — 1937), крестьянин с. Чемодановка, председатель саранского комитета партии социалистов-революционеров (левый эсер), с 1918 года член РКП(б), член 1-го Саранского Ревкома, в 1918 году председатель Пензенской ГубЧК, арестован в 1937-м. Председателем 1-го Ревкома был избран городской голова
М.Г. Никитин.

[14] Филатов Михаил Нилович, сын «отца русской педиатрии» Нила Федоровича Филатова, двоюродный брат врача-окулиста, академика АН УССР В.П. Филатова. В 1909 году построил в Ромоданово винокуренный завод, работающий и в настоящее время.

[15] Екатерина Владимировна (1861 — 19?), дочь Владимира Николаевича Акинфова и Надежды Сергеевны, урожденной Анненковой («Всесильная Надин»), замужем за маркизом делли Альбицы Ф.А. Их старший сын, Георгий Федорович, ротмистр ЛГ Кирасирского ЕИВ полка, был женат на Марии (Марике) Александровне Корольковой, племяннице автора. У них была дочка Анита.

[16] Лидия Николаевна Королькова, урожденная Обухова, замужем за Александром Александровичем Корольковым. У них были две дочери: Наталия, по мужу Ковалькова, и Марика, по мужу делли Альбицы.

[17] Царскосельский проспект после победы в Русско-турецкой войне был переименован в Забалканский, после революции — в Международный, затем — в имени Сталина, а c 1956 года — в Московский проспект.

[18] Трофимов Владимир Кириллович (1872 — 1944), первый главный врач Пензенской больницы Красного Креста (впоследствии им. Семашко), в эмиграции в Прибалтике, с 1923 года профессор Тартуского медицинского факультета, арестован в 1944 году, умер в заключении.

[19] Арапова Наталия Владимировна (1874 — 1976), урожденная Панчулидзева, дочь автора. Окончила Екатерининский Смольный институт, в первом браке за А.А. Оппелем, во втором — за Н.А. Араповым.

[20] Арапов Александр Александрович (1832 — 1919), кавалергард, гофмейстер и тайный советник, Мокшанский и Пензенский предводитель дворянства, почетный попечитель Пензенской мужской гимназии, женат на Наталии Николаевне Алексеевой, внучке московского полицмейстера генерала Ильи Ивановича.

[21] Оппель Варвара Андреевна (1901 — 1989), дочь Н.В. Араповой от первого брака. Училась в Москве в гимназии Алферовой, в советский период окончила Ветеринарную академию, была специалистом по молочному животноводству.

[22] Лентовский Владимир Иванович (1857 — 1923), протоиерей в Пензенском кафедральном соборе с 1910 года, член 4-й Государственной Думы, с 1921 года Епископ Пензенский и Саранский, после ряда арестов примкнул к обновленцам.

[23] Протопопов Александр Дмитриевич (1866 — 1918), д.ст.с., камер-юнкер, крупный помещик и промышленник, Член Государственной думы III и IV созыва, Предводитель дворянства Симбирской губернии, министр внутренних дел с 1916 года. Страдал психическими расстройствами и лечился у П.А. Бадмаева и В.М. Бехтерева. Расстрелян в Таганской тюрьме в 1918 году. Жена, Ольга Павловна, урожденная Носович.

[24] Бадмаев Жамсаран, в крещении — Петр Александрович (1851 — 1920), бурят, известный врач тибетской медицины, крестник Императора Александра III, идеолог присоединения Тибета, Монголии и Китая к России. Окончил гимназию в Иркутске и в 1875 году Восточный факультет Санкт-Петербургского Университета, прослушал курс Военно-медицинской академии. Служил по МИД, д.ст.с. Основатель торгового дома «Бадмаев и Ко», владетель аптеки тибетской медицины, организатор «1-го Забайкальского горно-промышленного товарищества». Являлся личным врачом членов Императорской фамилии и лиц высшего света.

[25] Ресторан итальянца Альберта Петровича Бетана, Невский пр., 18, второй этаж, над магазином Треймана. Славился отменной французской и итальянской кухней и низкими ценами.

[26] Вероятно, газета «День» от 5 марта 1917 г.

[27] 1-й ЕИВ стрелковый полк, в котором служил муж Наташи капитан Н.Н. Ковальков.

[28] Корольков Павел Васильевич (1905 — 1970), сын Василия Александ-ровича Королькова, племянник автора.

[29] Предположительно, Оболенский Александр Дмитриевич (1847 — 1917), д.т.с., сенатор и член Государственного Совета, владелец Бахметевского стекольного завода в Никольском. Евреинов вряд ли мог обращаться за помощью к Предводителю дворянства Городищенского уезда, камер-юнкеру Дмитрию Александровичу (1882 — 1964).

[30] Герман В.А., пензенский общественный деятель.

[31] Вероятно, Генсиор И.П., автор «Заметки об уголовном розыске и регистрации преступников», Ревель, 1911, служащий полиции в Эстляндской губернии до 1913 года.

[32] Олферьева Надежда Михайловна (1834 — 1920), в первом браке Королькова, урожденная Метальникова. Родилась и всю жизнь прожила в селе Уда-Введенское, в имении своей матери Литвиновой.

[33] Вероятно, Шестериков Георгий Александрович, офицер ЛГ Стрелкового полка.

[34] Горсткин Сергей Павлович (1877 — 1930), капитан 2 ранга, участник Русско-японской войны, Предводитель дворянства Ардатовского уезда. Женат на Надежде Владимировне Панчулидзевой (1878 — 1949), дочери автора. Отец Павлика Горсткина. Весной 1917 года был арестован.
Н.А. Иванова хлопотала о его освобождении. С 1918 года примкнул к Белому движению, начальник штаба кавалерийского полка в ВСЮР, с 1920 года в эмиграции. Умер в Рабате, Марокко.

[35] Вероятно, Леонтьев Сергей Михайлович (1879 — 1937), сын гофмейстера М.М. Леонтьева и Е.Н. Демидовой, праправнук А.В. Суворова, тит.с., член комитета по снабжению армии Земгор, в марте-апреле 1917 года — и.о. градоначальника Москвы, в апреле-июле 1917 года — товарищ министра внутренних дел, в 1919 году — профессор юрфака МГУ. Противник большевистского переворота. Расстрелян в 1937 году.

[36] Урусов Сергей Дмитриевич (1862 — 1937), князь, сын шахматиста Д.М. Урусова, Бессарабский и Тверской губернатор, товарищ министра внутренних дел в 1905 году, член Государственной Думы, подписал Выборгское воззвание, член масонской ложи Великого Востока Франции, в марте 1917 года — товарищ министра внутренних дел, депутат Учредительного собрания. После большевистского переворота подвергался арестам. Умер в Москве.

[37] Горсткина Надежда Владимировна (1878 — 1949), урожденная Панчулидзева, дочь автора.

[38] Вирен Роберт Николаевич (1856 — 1917), адмирал, герой Русско-японской войны (орден Св. Георгия 4 ст.) и Великой войны — Первой мировой (орден Св. Георгия 3 ст.), командир крейсера «Баян», военный губернатор Кронштадта. Был убит 1 марта 1917 г. взбунтовавшимися пьяными матросами, разделив в этот день судьбу многих офицеров флота.

[39] Родичев Федор Измайлович (1854 — 1933), крупный землевладелец и земский деятель Тверской губернии, в 1876 году участвовал в освободительной войне сербов, депутат Государственной Думы 4-х созывов, член ЦК КДП, комиссар Временного правительства по делам Финляндии, соратник Л.Г. Корнилова, член Временного Совета. В земельном вопросе отстаивал интересы крупных землевладельцев. В 1918 году присоединился к Добровольческой армии, эмигрировал во Францию, умер в Лозанне.

[40] Александр Яковлевич Чемберс (? — 1947), ст.с., помощник управляющего отделом промышленности министерства промышленности и торговли, сын Джеймса Стивена Чемберса и Елизаветы Мери Пейдж, был женат на Софье Ахматовой, сестре Бориса Ахматова — мужа Ксении Васильевны Корольковой, племянницы автора. После революции выехали в Англию. Его младший брат Владимир Яковлевич (1877 — 1934), известный график, учился у И.Е. Репина в Тенишевском училище. Их сестра Мария (1874 — 1962), художница, училась вместе с братом. С 1902 по 1911 гг. замужем за И.Я. Билибиным. В эмиграции в Англии.

[41] Олферьева Анна Федоровна (1879 — 1946), урожденная Керенская, замужем за консулом в Кенигсберге, ротмистром в отставке Василием Васильевичем Олферьевым (1874 — 1944). С 1920 года в эмиграции. Их сын Павел (1915 — 1983) один из организаторов Кадетского движения и редактор журнала «Кадетская перекличка».

[42] Переверзев Павел Николаевич (1871 — 1944), присяжный поверенный, член масонской ложи, прокурор Петроградской судебной палаты, 2-й министр юстиции Временного правительства. Подготовил к публикации материалы о связи Ленина и большевиков с Германской разведкой. После 1918 года эмигрировал во Францию.

[43] Риман Николай Карлович (1864 —?), генерал-майор, шталмейстер, будучи полковником Семеновского полка, отдал 9 января 1905 года приказ стрелять по толпе, принимал активное участие в подавлении Московского и Люберецкого восстаний 1905 года. Арестован в марте 1917 года в Торнео при попытке выехать из России.

[44] Панчулидзев Алексей Николаевич (1884 — 1964), племянник автора, окончил Пажеский корпус, участник Русско-японской и Великой (Первой мировой) войн, ротмистр, в 1917 году помощник военного атташе в Париже, остался во Франции. После Второй мировой войны принял духовный сан и был священником в Православных церквях и монастырях Франции.

[45] Шингарев Андрей Иванович (1869 — 1918), земский врач и общественный деятель, член Государственной Думы, член Прогрессивного блока и один из лидеров КДП, союзник П.Н. Милюкова. В марте 1917 года — министр земледелия, в мае 1917 года — министр финансов. В ночь на 7 января 1918 года подло убит в больнице большевиками во главе с Басовым.

[46] Семья д.ст.с., гофмейстера, члена Государственного Совета Поливанова В.Н. (1848 — 1915). Его вдова, Мария Николаевна, урожденная Языкова, сыновья: Николай (1886 — 1977) с женой Марией Александровной (1898 — 1921), урожденной Наумовой, и Александр (1890 — 1965), дочь Людмила (Милуша) (1883 — 1964) вторым браком была за М.К. Тимирязевым, земским начальником под Саранском. В имении Поливановых (Акшуат) в Симбирской губернии было несколько производств, а В.Н. Поливанов основал знаменитый дендропарк.

[47] Головинский Федор Алексеевич — комиссар Временного правительства в Симбирске, крупный помещик, «октябрист». Баратаев Сергей Михайлович, князь, ученый и общественный деятель председатель Исполкома Симбирска.

[48] Чхеидзе Николай Семенович (1864 — 1926), лидер фракции меньшевиков СДПР, член масонской ложи Великий Восток Франции, депутат Государственной думы III и IV созыва, Председатель исполкома Совета рабочих депутатов до сентября 1917 года, Председатель Закавказского сейма и Учредительного собрания Грузии, с 1921 года в эмиграции, покончил жизнь самоубийством.

[49] Наумов Александр Николаевич (1868 — 1950?), д.ст.с., Самарский предводитель дворянства, егермейстер, министр земледелия 1915-1916, член Государственного совета. С мая 1917 года за штатом. С 1918 года в эмиграции, автор мемуаров. Ему с братьями принадлежало богатое имение в селе Головкино под Самарой (ныне затоплено). Женат на богатой купеческой дочери Анне Константиновне Ушаковой (1878 — 1962).

[50] Бьюкенен Джордж Уильям (1854 — 1924), посол Великобритании в России в 1910-1918 гг. Содействовал организации государственного переворота в России в феврале 1917 года.

[51] Село Юрьевка — имение Кира Николаевича Коптева (1877 — 1904), первого мужа Л.В. Поливановой, умершего от ран, полученных в боях с японцами.

[52] Беляков Николай Федорович (1861 —?), помещик, д.ст.с., камергер, председатель Симбирской губернской земской управы, член Государственного совета, член Союза 17 октября.

[53] Село Оброчное в Мордовии, в котором находилось имение Горсткиных с конезаводом, молочной фермой и спиртзаводом.

[54] Вероятно, Воейков Александр Николаевич (1865 — 1942), генерал-майор и чиновник для особых поручений V класса при Главном управлении по конезаводству. Брат командира ЛГ Гусарского ЕИВ полка, генерал-майора Свиты и Дворцового коменданта Воейкова Владимира Николаевича (1868 — 1947). Воейковым принадлежало имение Кувака (ныне Каменка), где в 1912 году было организовано производство минеральной воды «Кувака». В.Н. Воейков был арестован в первые дни революции и содержался в Петропавловской крепости. В 1918 году братья бежали в Крым. Последние годы жизни все Воейковы провели в Швеции.

[55] Графиня Литке Мария Петровна, урожденная Корсакова, 60-й выпуск 1892 г. Смольного института, жена графа Петра Николаевича Литке, брат которого, полковник ЛГ Преображенского полка Константин, геройски погиб в 1915 году. Его мать, графиня Литке Амалия Васильевна (1841 — 1912), урожденная Шоберт, жена д.с.с. и камергера графа Николая Федоровича (1839 — 1887), была главной надзирательницей Александровской женской гимназии и училища для глухонемых на Гороховой, 20, председателем общества вспомоществования нуждающимся ученицам. Мария Петровна Литке окончила институт на год позднее Наталии Владимировны Панчулидзевой (Араповой) и Марии Михайловны Запольской (Швецовой).

[56] Нарышкин Вадим Александрович (1891 — 1952), штабс-капитан, женат 1-м браком на Елизавете Александровне Тимашевой (1885 — 1944), дочери Оренбургского Предводителя дворянства Александра Александровича (1857 — 1904) и Надежды Сергеевны Шереметевой (1860 — 1944). 2-м браком на Ариадне Николаевне Муравьевой (1913 — 1985). После 1918 года в эмиграции в Англии, затем в Швейцарии.

[57] Горсткин Георгий Александрович (1897 — 1934), сын д.ст.с., депутата Государственной Думы, хозяина имения в Оброчном Александра Павловича Горсткина и Надежды Васильевны, урожденной Познанской.
В 1918 году был призван в Красную Армию. После Гражданской войны жил и работал юристом в Оренбурге. Был дважды женат, имел сына Владимира (1928 — 2014). Расстрелян по приговору ОС ОГПУ.